Jacov Shehter - Jerusalem Anthologia

Тимне Муньос

ПОСЛЕДНИЙ ИСПАНЕЦ

    Эту историю рассказал мне Бахья Каценеленбоген, представитель одной из лучших фамилий Бней-Брака. Сефардское происхождение матери придало оливковый оттенок его коже, ашкеназские
гены отца проявились в рыжем цвете бороды. Он получил блестящее образование и, закончив ешиву, полностью погрузился в изучение Талмуда.
    Мы соседи по дому. Бахья живёт в квартире на первом этаже, выходящей в крохотный садик из двух деревьев и нескольких кустов роз. Наши дети учатся в одном классе, а после школы вместе играют на улице. Постепенно сдружились и мы.
     Бахья любит возиться в саду и, как видно, знает толк в этом деле. Перед праздником Суккот он снимает с деревьев тяжелые золотисто-зелёные этроги и раздаёт соседям. Из лепестков роз он варит варенье, пробовать которое сбегаются дети всего дома.
     Однажды я застал его рассматривающим только что срезанный цветок.
    – Удивительно,- сказал Бахья, передавая мне розу, – как через любую вещь проступает гармония мира.
   Бросив взгляд на моё лицо, он улыбнулся.
    – Нас окружают мириады вариантов действительности. Каждая мысль – это первичная фиксация одного из них. Произнесённая вслух, она материализуется окончательно, пополняя мир новой реальностью.
    Я ещё пытался уловить ход его рассуждений, когда Бахья внезапно перешёл к рассказу.
   – Первую субботу после бар-мицвы я провёл у своего сефардского деда. Вечером он отвёл меня в кабинет и, усадив в кресло, принялся читать вслух комментарии к недельной главе Торы. Дедушка был уже стар, и чтение продолжалось бесконечно долго, часа два или три. Потом я понял: он ждал, пока все заснут, чтобы приобщить меня к семейной традиции.
    Я был слишком молод, и мне казалось, будто всё можно повторить и ко всему вернуться. Поэтому некоторых деталей рассказа я не запомнил, а другие пропустил мимо ушей.
– Наши предки ушли из Испании пятьсот лет тому назад, – начал дед, – вместе с доном Абрабанелем.

Глава рода, Бахья бен Моше Акоэн, врач губернатора Арагона, не захотел сохранить положение и богатство в обмен на крещение.
Дед положил мне на колени коробочку из тёмного дерева. С трудом приподняв крышку, я вытащил тяжёлый ключ с филигранной ручкой из замысловато переплетённых колец. Поверхность металла была основательно изъедена ржавчиной.
– Это ключ от ворот нашего родового поместья,- сказал дед.
Я получил его от своего отца. Когда-то вместе с ключом передавали план дома, на котором был отмечен тайник. Перед уходом в изгнание в нём укрыли то, что не смогли взять с собой.
– План потерялся ещё у отца моего деда. Он был известным человеком, раввином амстердамской общины. Его вместе с женой, твоей прапрабабушкой, изобразил на своих картинах сосед по кварталу, знаменитый голландский художник.
– В тридцать восьмом году я, последний носитель древней фамилии, перебрался на Святую Землю. Я поселился в Бней-Браке и женился на девушке из старинного рода иерусалимских сефардов. У нас родился только один ребёнок – твоя мама.
     Дед положил руку на моё плечо. Она слегка подрагивала, и от неё исходил еле слышный аромат нюхательного табака.
   – Ты первый сын у своей матери,– сказал он. – Ключ и предание теперь принадлежат тебе.
   Через несколько дней, выходя из синагоги, дед вдруг подня свою палку и, словно обороняясь от хищной птицы, несколько раз взмахнул ею над головой, пытаясь другой рукой удержать рвущееся на части сердце.
    Долгие годы мне снился дом во всех его подробностях.

Дед водил меня по комнатам, мы поливали розы в саду и в конце сна обязательно проходили мимо стены с тайником. Мы проходили, не останавливаясь и не прерывая специально затеянного разговора. Мы просто мерили шагами тусклые плиты пола, и дед, словно ненароком, прикасался рукой к условленному месту.
От дома, скорее всего, давно не осталось следа. Но с годами слова предания превратились для меня в действительность не менее осязаемую, чем железные кольца ключа.

Самым простым выходом из такого состояния была бы поездка в Арагон. Но как раз этого я и не мог сделать. Ведь мой предок, Бахья бен Моше Акоэн, был одним из тех, кто подписывал знаменитое постановление раввинов, запрещающее еврею пятьсот лет ступать на землю Испании. В нашей семье запрет соблюдался неукоснительно. Женитьба и рождение первых детей перевели моё внимание на проблемы иного рода. Дом отпустил меня, и несколько лет я прожил спокойно, лишь изредка возвращаясь к нему сердцем, словно перелистывая страницы любимых комментаторов.

Однажды утром я проснулся от колокольного перезвона. В Бней-Браке нет ни колоколов, ни колоколен, и я сразу понял,что эти звуки доносятся из Сан-Хуана. Тот день был днём окончания запрета. Родовое поместье звало меня.
Название "Сан-Хуан" я запомнил абсолютно точно. Атлас,найденный в библиотеке деда, сам распахнулся на карте Испании.
В провинции Арагон, неподалёку от Толедо, я сразу обнаружил
Сан Хуан дель Монте.

Оформление визы и покупка билета не заняли много времени. Через две недели я вышел из автобуса и оказался на булыжной мостовой провинциального арагонского города. Улочка была залита до самых крыш солнечным светом, тягучим, как испанское оливковое масло.
Стояло воскресное утро; на башне собора звонили колокола, и нарядно одетые горожане степенно пересекали площадь, направляясь к арке главного входа. Похоже, что последние пятьсот лет прокатились незамеченными над красными черепичными крышами Сан-Хуан дель Монте.

     Согласно преданию, дом стоял на горе и был окружен большим садом. Без особых надежд на успех я принялся расспрашивать стариков, сидящих за столиками кафе. Моего испанского, наскоро выученного перед поездкой, хватало для разговора на общие темы.
– Вы ищете la casa judia – еврейское поместье, – определил один из стариков. – Оно совсем рядом, на горе, неподалёку от собора. Впрочем, от старой постройки почти ничего не сохранилось.
     Он откинулся на спинку стула, сплетённого из коричневых прутьев, покрытых растрескавшимся лаком, и начал вспоминать:
– Осенью тридцать восьмого года за его толстыми стенами укрылся отряд республиканцев. Они отбивались почти двое суток, пока франкисты не подвезли пушку и не расстреляли дом прямой наводкой. После окончания войны хозяин разобрал развалины и восстановил, что можно было восстановить. Лучше всего расспросите об этом самого Хорхе, он живёт один и всегда рад гостям. Идите прямо по улице, у кафедрального собора поверните направо и снова прямо, всё время вверх и вверх...
    Когда я взбирался на гору, сердце то ускоряло свой бег, то замедляло. Тяжелая деревянная коробочка нетерпеливо подпрыгивала в боковом кармане пиджака. С каждым шагом в мире замыкались древние линии, и по вновь соединённым кольцам пробегал ток предчувствия.

Дом оказался обыкновенной постройкой, ничем не отличающейся от сотен других в Сан-Хуане. Дверь открыл высокий худой мужчина с приветливым лицом. Я попросил разрешения осмотреть памятник архитектуры.

– Памятник?! – с волнением переспросил он. – До войны здесь действительно было на что посмотреть. Но кто теперь помнит об этом?
     Мы вошли в дом. Хорхе оказался любезным и, к тому же, весьма словоохотливым хозяином.
   – Той ночью я проснулся от нетерпеливого стука в окно. Отец с винтовкой уже стоял возле моей кровати и всматривался в темноту. Разглядев кого-то, он пошёл открывать. Несколько республиканцев, уцелевших после вечернего боя, попросили убежища. Командовал ими брат отца.
С восходом солнца выяснилось, что дом окружен. Они отстреливались до последнего патрона, а потом взорвали себя вместе с первой цепью атакующих. Всё это время мы прятались в подвале. Франкисты откопали нас только на следующий день.
   – Отец сразу начал восстановительные работы. Он мечтал о большой семье, о мальчиках и девочках, которые наполнят дом смехом и гомоном. Перед самым завершением строительства отца арестовали. Суд приговорил его к десяти годам тюрьмы за пособничество врагам объединенной католической Испании.
    Он вернулся через семь лет, без зубов, раздираемый приступами кашля. Через несколько месяцев его похоронили неподалёку от тех республиканцев...
     Мы прошлись по комнатам, осмотрели патио, спустились в подвал и к концу прогулки оказались в большом зале. Подведя меня к окну, Хорхе принялся подробно объяснять, где были ворота, которые отец не успел восстановить, и с какой стороны вырыли окопы франкисты.
Потом он перешёл к фотографиям на стене, показав мне дочь, монахиню в аббатстве Мельк, и погибшего в Африке сына.
   Над портретом дочери висел большой серебряный крест, повёрнутый лицом к стене.
   – У нас в роду существует такая традиция, – обьяснил Хорхе. - Уже никто не помнит, кто и почему её установил, но в субботу вечером глава семьи зажигает две свечи и поворачивает распятие.
   – После меня уже некому будет поддержать этот обычай, - посетовал он. Впрочем, его задумчивость продолжалась недолго. Снова взглянув на крест, он оживленно произнёс:
– У распятия тоже есть своя история. Незадолго до разрушения дома отец захотел расширить одну из комнат. В арке, заложенной кирпичом, он обнаружил тайник с полуистлевшим свитком пергамента, увенчанным серебряной короной. Свиток, по совету приходского священника, отец сжёг, а из короны отлил этот крест...
   Я не стал рассказывать Хорхе о цели моего визита. Его жизнь была другой историей, сочинённой другим рассказчиком. В ней не было места для меня, подобно тому, как в нашей семье не оказалось места для маранов...
   К выходу мы шли через сад. Солнце уже прикоснулось к вершине соседней горы и городок под нами накрыли прохладные сумерки. Только шпиль колокольни собора и кроны деревьев сада оставались освещёнными. Розы вдоль дорожки, усыпанной красным похрустывающим гравием, пахли оглушающе. Хорхе сорвал одну из них.
   – Этот дом – действительно памятник – сказал он, передавая её мне. – Памятник моим воспоминаниям...
   Спустившись в город, я остановился и посмотрел вверх. Было уже совсем темно, и неосвещённая гора казалась сплошной чёрной массой. На какую-то секунду мне показалось, будто я сам придумал всю эту историю, и, если вернуться, то на вершине окажется только груда старых камней.
   Несколько недель назад, разбирая запутанный спор в Талмуде, я просматривал старую книгу, привезённую моим дедом из Амстердама. Между страницами я обнаружил кусочек пергамента.
Судя по всему, это был утерянный план дома. Прочитав название городка, я обомлел. Он назывался Сан-Хуан де ла Пенья. Перерыв все атласы и справочники, я не обнаружил в Арагоне города с таким названием. Видимо, сама история стерла его с лица земли.

Объявления: